Трюхина бабушка — классная старушка, что называется «мировая». В войну была медсестрой в Инкерманском госпитале. Перед последним штурмом города эвакуировалась вместе с раненными. А как-только город освободили — в первых рядах явилась на стройку.
Никогда не унывает! «Как дела, бабуля?». «А-атлично!»
Стальное поколение! Потомки по-хлипше будут.
Трюхин батя оказался дома. Дверь открыл сразу, как-будто сидел в прихожей и ждал чего-то.
— О! Ты что, Витёк? Вадик в школе.
— Здрасте, Дядь Саша. Я к Вам.
Старший Трюха вытягивает голову и что-то высматривает внизу на лестнице.
— Ко мне? Ну, давай, проходь. Только быстро, я тороплюсь.
На нем черная морпеховская форма, короткие сапожки, берет. Понты, одним словом. Вообще-то он кладовщик на БТК, но «сундукам» закон не писан. В чем хотят, в том и красуются.
Я топчусь у двери.
— Вадик Ваш встрял, — говорю с печальным вздохом, — видели его, как он сараи поджигал.
— Да ты что?
— Ну, да. И менты уже знают… Я в общем-то предупредить хотел. Мало ли что…
Что-то не сильно папу Трюханова зацепило это событие. Топчется нетерпеливо, поглядывая на дверь.
— Ну, ладно, Витёк, давай. Я понял. Смотри ж ты! Гаденыш!
Незапертая дверь медленно со скрипом открывается. Кто-то ее мягко тянет на себя снаружи.
Я оглядываюсь. Перед глазами — огромный живот, обтянутый форменной голубой тканью, и засаленный милицейский галстук.
Приплыли! Предупредил, называется…
* * *
После обеда меня ждал автобус на Коммунистической.
Шедевр Павловского автозавода. Уродливый, лобастый, яичного цвета агрегат с белой полосой на борту и надписью «СДП». Как хочешь, так и переводи.
«Самый Допотопный Пылевоз». Или «Салон Дорожных Пыток». Или «Сейчас Дам Пи… Гм… Прикурить».
Да-а. Общение с хулиганами явно производит определенные деформации психики.
В открытой двери стояла Ирина в тертых джинсах, белой футболке и кроссовках отечественного производства.
«Фигурка — что надо», — отметил я про себя.
Подошел строевым, отдал честь, стараясь не гнуть руку в запястье, отрапортовал:
— Курсант «Старик» для прохождения обучения прибыл!
Хмыкнув, Ирина спрыгнула с подножки автобуса и нацелилась дать мне подзатыльник. Я увернулся.
— А ну марш в автобус, клоун.
Слегка подтолкнула меня в спину.
— Хорошо двигаешься, Сатурн. Эх, сбросить бы мне лет двадцать!
Свой подзатыльник я все-таки получил…
— Сзади не честно!
За окном мелькали залитые солнцем улицы города.
Зелень деревьев — тяжелая, неподвижная, уже темного буро-зеленого цвета с желтой проседью накатывающей осени. Причудливая игра тени и света под листвой парков и скверов. Спуски и подъемы лестничных маршей, живописные домики и величественные здания, словно светлые острова в сочном растительном море.
И всюду памятники. Или какие-то особые памятные знаки, архитектурные капризы, арки и завитушки, цепляющие взгляд и придающие городу неповторимую индивидуальность. И строгую — до грозной суровости, и теплую — до трепета живого организма.
Он и правда, как живой.
Мой город.
Почему-то светлой грустью защемило в груди.
Вот на этом пятачке частные домики всем кварталом будут снесены. Построят высотную гостиницу, ресторан, парковку. Как грибы со всех дыр повылазят ларьки, будки, палатки. А этот небольшой уютный стадион, на который скоро папа поведет меня в первый раз на футбол, уроды-начальнички из Киева в конце 90-х превратят в толкучку. Зальют газон бетоном, загадят, захламят. Здесь сбоку появятся билборды, реклама. А эта длинная гранитная стена на спуске, величественная и чистая, спустя двадцать лет превратится в объект постоянного надругательства тупых уличных писак с баллончиками.
Вот в этом скверике я впервые возьму за руку девчонку. А через три дня я ее поцелую. Тут же. Коряво и неумело. А она посмотрит на меня смеющимися глазами и поцелует сама. Нежно, легко и трепетно.
А в этой больнице умрет папа…
Невольно я судорожно вздохнул.
— Что загрустил, Старый?
— Красивый у нас город! Правда, Иришка?
— Самый лучший на свете, — неожиданно говорит она с жаром и почему-то смущается, — Нормальный.
— Не-ет. Не нормальный. Самый лучший! Это ты правильно сказала. Послушай. Если кто-нибудь когда-нибудь захочет отнять его у нас… у нашей страны. Ведь мы же не отдадим? Не позволим же?
Ирина смотрит на меня с удивлением.
— Ну, конечно. Конечно, не позволим. Не переживай, малыш.
Не позволим…
— Ты все равно вернешься в родную гавань, мой Город, — беззвучно шепчу я.
Одними губами.
* * *
— Только факты! Суровые упрямые факты…
Сан-Саныч, инструктор с замысловатым позывным «Козет» учит меня докладывать. Меня! Подполковника в будущем.
— …Без предположений, домыслов, соплей и эмоций.
Я и не собирался вовсе.
Это я ему рассказываю, нет докла-адываю об утренних событиях в опорном пункте.
— И мотивы твои меня не интересуют тоже…
Да и пожалуйста, так даже короче.
Выслушав, он коротко резюмирует после непродолжительной паузы:
— Все — сам!
Первый миг не врубаюсь.
Потом соображаю: все расхлебывать самому. Без участия друзей с холодными головами и горячим сердцем. С запоздалым чувством легкого ужаса представляю, какой был бы позор, если я в дежурной части подключил бы тяжелую артиллерию, торжественно назвав роковой шифр.
Стыдоба!
— Переодевайся.
Лечу в кабинку.
Почему-то я наивно предполагал, что меня сразу начнут учить приемам той чудесной борьбы, которую мне как-бы невзначай продемонстрировали ранее.
Ага! Размечтался…
Сан-Саныч, критически оглядел мои плавочки, на которые я инстинктивно пытался натянуть самбистскую куртку, и стал учить меня…падать.
Ну, это мы проходили. В секции дзю-до в четвертом классе. Безопасно падать на спину я «научился» со второго раза. На бок — с третьего. Я старательно выгибал тело дугой и лихо хлопал ладонью по татами, смягчая удар при падении. Не забывая при этом самоуверенно поглядывать на Козета.
Очень быстро самоуверенности поубавилось.
Меня стали учить падать…головой вниз. Инструктор просто поднимал меня за щиколотки кверху и разжимал ладони. Чтобы быть до конца справедливым, следует отметить, что первый раз он меня просто медленно опустил на ковер, коротко объясняя технику приземления. И предупредил, что если я не понял, то просто сломаю шею.
